Высокомерная рабыня
Они прожили долгую совместную жизнь, оставив за собой серебряную, золотую и бриллиантовую свадьбы.
Счастья не было с самого начала. Была зависимость. Он был зависим от своего господства и её подчинения, а она от своего подчинения и его господства. Казалось бы, основа получилась крепкая.
Она очень скоро узнала, что она хорошая, а он плохой. Что он её мучитель, а она мученица. И все вокруг это знали.
Она была уверена, что только такая терпеливая, как она, может снести столько несправедливости и унижений, сколько хватило бы на три жизни.
Она много плакала. Слёзы проникали в глубь души, смывая боль. А под ней она вдруг натыкалась на высокомерие, укутывающее её в теплое утешение.
Она знала, что она лучше. Намного. Даже не так: в нём, вообще, не было ничего хорошего, ничего, достойного уважения. Она презирала его.
Это знание было её дорогим сокровищем. Сокровищем, омытым до сияющего блеска горькими слезами.
Высокомерие, живущее в самой глубине души и искрящееся там тонкими красными иголочками. Колется, конечно, иной раз, но от этого только наслаждение. Потому что её высокомерие ему не подвластно. Он не может запретить высокомерие.
Конечно, иногда лучшесть немного страдала, потому что вдруг могло проявиться упрямство. Она упрямо не желала думать о дне их свадьбы и упрямо не желала праздновать все эти юбилеи. И если она проявляла такого рода упрямство, то его господство становилось бессильным.
Упрямство пыталось привести её к осознанию, что она находится в добровольном рабстве не по причине его господства, а из-за собственного страха.
Несколько раз, когда упрямство было сильнее подчинения, она пыталась уйти от него. Но не получилось.
Страшно разбудить в себе спящую рысь.
Рысь брысь. Спи дальше, детка.
Страшно быть сильной.
Недолго осталось до юбилея железной свадьбы. Если будет им суждено до этого дожить, то, возможно, сама жизнь сжалится над ней и она, просто, не вспомнит эту дату. Потому что уже сейчас память на даты сдаёт. Но память – это не душа.
Они прожили долгую совместную жизнь, оставив за собой серебряную, золотую и бриллиантовую свадьбы.
Счастья не было с самого начала. Была зависимость. Он был зависим от своего господства и её подчинения, а она от своего подчинения и его господства. Казалось бы, основа получилась крепкая.
Она очень скоро узнала, что она хорошая, а он плохой. Что он её мучитель, а она мученица. И все вокруг это знали.
Она была уверена, что только такая терпеливая, как она, может снести столько несправедливости и унижений, сколько хватило бы на три жизни.
Она много плакала. Слёзы проникали в глубь души, смывая боль. А под ней она вдруг натыкалась на высокомерие, укутывающее её в теплое утешение.
Она знала, что она лучше. Намного. Даже не так: в нём, вообще, не было ничего хорошего, ничего, достойного уважения. Она презирала его.
Это знание было её дорогим сокровищем. Сокровищем, омытым до сияющего блеска горькими слезами.
Высокомерие, живущее в самой глубине души и искрящееся там тонкими красными иголочками. Колется, конечно, иной раз, но от этого только наслаждение. Потому что её высокомерие ему не подвластно. Он не может запретить высокомерие.
Конечно, иногда лучшесть немного страдала, потому что вдруг могло проявиться упрямство. Она упрямо не желала думать о дне их свадьбы и упрямо не желала праздновать все эти юбилеи. И если она проявляла такого рода упрямство, то его господство становилось бессильным.
Упрямство пыталось привести её к осознанию, что она находится в добровольном рабстве не по причине его господства, а из-за собственного страха.
Несколько раз, когда упрямство было сильнее подчинения, она пыталась уйти от него. Но не получилось.
Страшно разбудить в себе спящую рысь.
Рысь брысь. Спи дальше, детка.
Страшно быть сильной.
Недолго осталось до юбилея железной свадьбы. Если будет им суждено до этого дожить, то, возможно, сама жизнь сжалится над ней и она, просто, не вспомнит эту дату. Потому что уже сейчас память на даты сдаёт. Но память – это не душа.